Голова животного все это время была повернута в сторону. Элизабет наклонилась, пытаясь разглядеть морду собаки и не помешать доктору. Пес, придавленный к полу мужским коленом, поднял на нее глаза. Они смотрели друг на друга.

— Ого.

Она прошептала это так тихо, что мужчина ее не услышал. Глаза у собаки были маленькие, насыщенного золотисто-коричневого цвета, с черным ободком и мягкими лучистыми зрачками. Глаза впились в нее — совсем не похожие на человеческие, но она увидела в них что-то очень личное, чего никак не ожидала встретить у животного.

Пес смотрел на нее, и ей захотелось узнать, что он о ней думает. Что он увидел в ее глазах? Она отвела взгляд первой.

В доме у нее никогда не было животных, поэтому она не знала, как с ними обращаться. Много лет отец категорически отказывал ей, когда она просила завести котенка или щенка. Он не хотел об этом даже говорить. Его непреклонность казалась странной — обычно он ничего ей не запрещал. Элизабет решила подождать, мечтая, что когда-нибудь заведет столько собак, сколько захочет. Некоторые ее друзья держали дома собак, но в основном то были мелкие декоративные создания: они боялись ее и тявкали из-под дивана. Их она не любила. Ей нравились большие собаки, лайки и доберманы, — собаки, похожие на эту. Когда в ней просыпался дух противоречия, она представляла себе целую свору лаек, которая однажды увезет ее отца на эскимосских санях.

По иронии судьбы Элизабет чаще всего встречала собак в кардиологической лаборатории отца. Но он не разрешал ей играть с ними. Для него собаки были всего лишь механизмами, требующими изучения, объектами, на которых можно испытывать новые интересные методики. В результате чаще всего она видела не собаку, а неподвижное, задрапированное тело с зияющей, пульсирующей раной, в кровавых тампонах, со свисающими по краям зажимами, — оно лишь отдаленно напоминало очертаниями собаку. Иногда высовывались лапы, привязанные к V-образному столу. Иногда, заглядывая в отцовскую лабораторию, она видела и других собак. Те лежали в стальных клетках, помеченных датами операций и процедур; собаки смотрели на нее безразличными и мутными от страданий глазами.

Вот почему она стала хендлером. То был шанс быть рядом с собаками, заботиться о них и гладить их по голове, не чувствуя на себе тяжелого взгляда отца.

— У него есть имя? — спросила она врача, когда он закончил накладывать повязку и знаком велел отпустить голову пса. Элизабет понимала, что глупо спрашивать об этом у исследователя, и сама удивилась собственной дерзости.

— Имя? — Казалось, его позабавил ее вопрос. — Хм.

— Спроси у Виктора Хоффмана, это его песик, — криво усмехнулся он.

Том вернулся в комнату, держа в одной руке банку с раствором, в другой — большой шприц. Элизабет отошла в сторону, пока что не желая уходить. Непонятно зачем, но ей хотелось узнать, что они собираются делать с этой собакой, у которой такие странные, выразительные глаза. Она видела, как Том наполнил шприц раствором, передал его доктору, а сам крепко держал собаку, пока Севилл вводил жидкость под кожу. Эту операцию они проделали несколько раз.

Затем положили пса обратно в бокс реанимации, собрали инструменты и ушли, не сказав ей ни слова.

В полной тишине она пристально разглядывала пса в металлической клетке. Он лежал на боку, как его оставили люди, и смотрел на нее. Слишком слабый, чтобы даже голову поднять. Сначала ей показалось, что в его взгляде сквозит жестокость, но потом она поняла, что это всего лишь равнодушие. Другие подопытные собаки всегда стремились привлечь ее внимание. Бешено виляли хвостами, глаза их светились обожанием, они хотели общаться с ней, и было видно, что им скучно. А этот пес к ней ничего не чувствовал. Она не понимала, способен ли он вообще кого-нибудь полюбить. На вид такой свирепый, дикий — короткие заостренные уши, широкая пасть. И невозможно худой. В контрасте с угрожающей внешностью его беспомощность казалась особенно трогательной.

Она смотрела на него, а он следил за ее взглядом спокойными карими глазами. Ей так хотелось понять, о чем он думает. Элизабет очень мало знала о собаках, поэтому не могла сказать, был ли его взгляд каким-то особенным. Кажется, между ними что-то происходит, но это никак не вязалось с тем, чему ее учили.

Все, что она знала о собаках, рассказал ей отец. Элизабет выросла в благоговейной уверенности, что ее отец знает все. Он был выдающийся человек, и она ни разу не усомнилась в том, что он говорил о собаках. Кроме того, она знала, что многие люди держат дома собак, а ее отец — нет. И в то же время она понимала, что он любит животных. Впервые, глядя на полосатого питбуля, она подумала: отношение отца было защитным механизмом, который Позволял ему экспериментировать на собаках.

Пес поднял голову и посмотрел на нее. Она увидела, каких усилий стоило ему это простое движение, заметила, как покачивается голова, когда он настороженно ее разглядывает. Элизабет поняла: пес думал, что она может причинить ему боль, как те двое мужчин.

— О, не волнуйся, я не сделаю тебе больно, — сказала она очень тихо, почти про себя.

Пес опустил голову. Глаза его были полуприкрыты. Она не знала, понял он ее интонацию или просто был слишком измучен.

Элизабет почти ничего не знала о собаках — только то, что читала в книгах. Собаки, вспоминала она, реагируют на стимулы и живут только настоящим, не способны испытывать эмоции, боль и осознавать окружающий мир, как люди. Так утверждал ее отец, и так говорилось в книгах — написанных, должно быть, специалистами.

Собаки для нее были такой же загадкой, как если бы она наткнулась на лежащего посреди пшеничного поля инопланетянина. Она снова удивилась, как могла собака так отощать; потом вспомнила про Виктора Хоффмана и решила, что он мог бы зайти проведать пса. В последний раз взглянув на истощенное тело, она повернулась и вышла из комнаты.

До конца ее смены оставалось еще двадцать минут, но она переоделась и вышла из здания, которое в шутку называлось ЦПИ [2] .

Встреча расстроила Элизабет, и она больше не хотела иметь с собаками дела. Оказавшись на улице, девушка глубоко вдохнула осенний воздух и обругала себя глупой гусыней — так переживать из-за какой-то собаки! Но отвлечься не удавалось. Она решила пройтись и для разнообразия подумать о своем дне рождения. Ей скоро двадцать, она поступит в университет и будет учиться на врача. Здесь учился и работал ее отец — и дедушка тоже, пока не ушел на пенсию. Элизабет ощутила легкое раздражение — оно возникало всякий раз, когда она думала о медицинском факультете. Последние десять лет она готовилась стать врачом, как два поколения Флетчеров. Другие профессии даже не рассматривались. Ее подавляла мысль о медицинской карьере, но она хотела порадовать отца и деда, оправдать их надежды.

Сидя на невысокой стене кампуса, Элизабет решила для себя, что ее мучительные сомнения не касаются выбора профессии — это обычный страх неудачи.

Не оправдать ожиданий отца и дедушки — немыслимо, это разбило бы им сердца. Черт, какая ответственность… Она должна получить диплом доктора медицины, потому что она — Флетчер, и выбора у нее нет.

Она страшно боялась провалиться и постоянно об этом думала. Понимала, что волноваться не о чем: в колледже она училась легко, у нее были отличные оценки. Нет никаких причин для беспокойства. Она жила без матери, и детство ее прошло, можно сказать, на работе у отца. Она видела тысячи операций и была подготовлена куда лучше, чем большинство студентов.

Но она не могла не волноваться. Она всегда знала, что станет врачом. Флетчеры были кардиологами, дедушка — торакальный хирург, отец изучал трансплантологию. Она, конечно, не мужчина, но это не повод нарушать семейную традицию.

Барабаня пятками по низкой кирпичной стенке, Элизабет смотрела на проходивших мимо студентов. Она знала: друзья завидовали ей и определенности ее планов на будущее, а она всегда удивлялась тому, что большинство людей ее возраста понятия не имеют, что им делать со своей жизнью. Она так давно знала, кем станет, что даже не могла представить себе, как бывает иначе. Прикрыв глаза, Элизабет думала: а если бы папа был торговым агентом, а дедушка продавал машины? Если бы не с кем было даже посоветоваться? Если бы я была сиротой? Что тогда?